Развитие воспитательного потенциала российской семьи

Л.В. Мардахаев,

Потенциал (от лат. potentia – сила) представляет собой совокупность возможностей, источников, средств, запасов и т.п., которые могут быть приведены в действие, использованы для решения определенных задач, достижения поставленных целей. Когда речь идет о семье и семейном воспитании, следует выделять потенциал социокультурной воспитательной среды семьи и собственно воспитательный потенциал родителей, лиц их замещающих.
Потенциал социокультурной воспитательной среды семьи характеризуется следующими явлениями:
- укладом семьи. Уклад – установившийся порядок. Семейный уклад - установившийся порядок в семье. Он определяет взаимоотношения, в семьей, установившиеся нормы и правила поведения, обычаи и традиции, все то, что определяет микроклимат и своеобразие духовного и социального становления личности ребенка, воспитываемого в ней. Традиционный семейный уклад включает в себя следующие компоненты:
1) обычаи (установившиеся, привычные формы поведения);
2) традиции (переходящий из поколения в поколение способ передачи ценностно-значимого содержания культуры, жизни семьи);
3) отношения членов семьи: сердечные чувствования и настроения;
4) правила (образ мыслей, нормы поведения, обыкновения, привычки) семейной жизни;
5) распорядок (установившийся порядок в семье) дня, недели, года.
По своей сущности социально-педагогический потенциал семьи характеризуется на следующих уровнях: мировоззренческом; отношений; эмоциональном; социокультурном; воспитательно-деятельностном (технологическом); опыта воспитательной деятельности родителей в воспитании детей.
Мировоззренческий уровень социально-педагогического потенциала семьи – это то, что определяет рациональность в усвоенности существа, определяющего воспитательные перспективы семьи, родителей, их личностные возможности в педагогическом самопроявлении. К ним относятся: ценности семьи (родителей), собственно родительский потенциал в виде родительских представлений, установок, позиции).
Семейные ценности. Под ценностями понимают идеалы или конечные цели; основные оценочные стандарты желаемого; положительная или отрицательная значимость объектов и явлений окружающего мира для человека, определяемая их вовлеченностью и сферу человеческой жизнедеятельности. Они являются одним из основных элементов культуры человека. Семейные ценности рассматриваются в широком и узком смысле: в широком – это наиболее значимые идеалы или конечные цели воспитания и развития детей, а также способы их достижения, с позиции социокультурной среды семьи, как реализация потребностей передачи культуры старшего поколения общества младшему; в более узком смысле – нравственные и эстетические императивы (требования), выработанные в семье и проявляющиеся во внутрисемейных отношениях, семейных традициях, обычаях, приоритетах. Они непосредственно сказывают на удовлетворении духовных потребностей членов семьи, воспитании и развитии детей. Семейные ценности имеют важное значение в социокультурной и духовной характеристике родителей, определении ими перспектив в воспитании своего ребенка (своих детей) и обеспечении (выборе средств и способов) их достижения.
Родительский потенциал представляет собой совокупность педагогических возможностей, источников родителей, которые могут быть реализованы (реализуются) в воспитании ребенка. Он имеет место на мировоззренческом, эмоциональном и на уровне отношений.   
Родительские представления - образы раннее воспринятых понятий, явлений таких, как установки, ценности, восприятия ребенка и са­мих себя, как родителей,  связанные с их проявлением, раз­витием и воспитательной деятельностью. Они являются следствием личного жизненного опыта родителя, его социализации в родной семье, усвоения опыта поведения своих родителей, проявления интереса к нему и определяют оценку родителем того, что его ребенок может или не может делать, знание об особенностях развития, социализации, воспитания, а также своей роли в них.
Выделяют базовые и приобретенные родительские представления.
Базовые родительские представления – это те, которые сформировались у будущего родителя до появления ребенка.
Приобретенные родительские представления, как следствие самообразования и/или личного опыта ухода и воспитания своего ребенка. 
Родительские установки – это стереотип­ные (положительные или отрицательные) правила поведения и воспитательной деятельности родителя. Они выражаются в практических действиях родителей, словах, жестах, поступках в типичных педагогических ситуациях ухода, развития и воспитания своего ребенка. Они определяют, сложившееся своеобразие проявления родителя в оценках своего ребенка, отношении к нему и воспитательных действиях в типовых педагогических ситуациях.
Родительская позиция (от лат. position – положение) — цело­стное образование, реальная направленность и своеобразие проявления воспитатель­ной деятельности родителя, сформировавшиеся под влиянием родительских представлений и опыта воспитания своего ребенка (своих детей) (выражение введено А. С. Спиваковской). Она может быть осознаваемой, носить рациональный характер, или неосознаваемой, подчиняемая влиянию неосознаваемой (интуитивной) мотивации родителя. Родительская позиция характеризуется адекватностью и неадекватностью.
Адекватность родительской позиции - соответствием позиции реальности педагогической ситуации и своеобразию ребенка. Она проявляется в следующих позициях: 
- динамичности - отражении степени подвижности родительской позиции, способности к изменениям форм и способов взаимодействия с ребенком в зависимости от его изменения, состояния, педагогической ситуации;
- прогностичности - способ­ности родителей к предвидению перспектив развития ребенка и построению взаимодействия с ним с их учетом.
- гибкости - изменении родительской по­зиции, обусловленное разнообразием микросоциальных воспитательных ситуаций в семье подростка;
- внутренней согласованности – отсутствие конфликтного взаимодействия родительской позиции отца и/или матери с другими позициями личности и ее устойчивость;
- внешней согласованности - согласование отцов­ской и материнской родительских позиций в плане их комплементарности (дополнительности) и позиции ребенка-подростка, обусловленной его психологическими особенностями.
Неадекватность родительской позиции – не умение родителем ви­деть своеобразия своего ребенка, учитывать его эмоциональные переживания, игнорирование его реальных трудностей, пере­оценка способностей и возможностей, приписывание ему не соответствующих качеств. Она проявляется в следующих позициях:
- ригидности (от лат. rigidus - жесткий, твердый) — устойчивости родительской позиции независимо от педагогической ситуации и происходящих изменений в ребенке, проявляемой в формах взаимодействия с ним, наказаниях, контроле за поведением, использованием рече­вых штампов;
- потакании – соглашательство с действиями ребенка, обусловленными его капризом, уступчивость, послабление в отношении к нему. Она связана с гипертрофией родительской роли, приводит к излишней концентрации внимания на ребенке. Ее ведущими мотивами являются страх, избегание неудач, консолидация с ребенком и др. Личность ребенка является сверхценностью для родителя при низкой ценности его собственного «Я». Этот тип позиции также обусловливает безответственное, не­последовательное, неуверенное отношение родителей к воспита­тельной практике;
- излишне требовательная - кон­центрация внимания на ребенке, гипертрофия родительской роли, восприятие родительства как сферы самоутверждения, не­доверчивости, доминантности (от франц. dominante - господствующей). Этот тип позиции обусловливает повышенную мо­ральную ответственность, последовательное и уверенное отноше­ние родителей к воспитательной практике, которую они считают правильной;
- отстраненная - рав­нодушное отношение к ребенку; недоверчивость родителя; отвержение родительской роли;
- неустойчивая – несформированность позиции по отношению к воспитанию ребенка. Этот тип позиции об­условливает безответственное, непоследовательное, неуверенное отношение родителей к воспитательной практике;
- перверсивная (от лат. perversio – переворачивание) – само­утверждение отца и/или матери через родительство. Ее главные мотивы: конкуренция родителей между собой, власть, избегание неудач. Подобное явление имеет место в проявлении у родителя конкуренции ценностей: низкая ценность ребенка; неуважение и принижение достоинства другого родителя, представление себя как сверхценность родителя.
Родительская позицияпроявляется на: эмоци­ональном, когнитивном и поведенческом уровнях и носит: постоянный, ситуативный или избирательный характер.
Отношения, сложившиеся в семье. Выделяют отношения родителей к статусу родителя (родительству), к себе, как родителю; к своей родительской роли; к своей воспитательной деятельности; к ребенку:
- отношение к родительству (своему статусу, как родителю) – восприятие молодыми людьми, создавшими семью социальной роли родительства. Оно определяет социальную значимость для них родительства и через призму ее перспективу своего отношения к нему в виде чувства гордости, счастья и радости, побуждающего к стремлению стать таким или чувству опасности – справлюсь ли с этим. Однако оно может быть и негативным, способствующим отношению к родительству, как к бремени, не желательности иметь детей;
- отношение мамы и папы к себе, как к родителю – непосредственное проявление родителем себя в воспитательной деятельности: ответственное – побуждающее к проявлению вниманию к ребенку, постоянному педагогическому самосовершенствованию; безответственное, самоотстраненное, ведущее к бессилию, неудовлетворенности, разочарованию, отвержению;
- отношение к своей родительской (отцовской, материнской) роли – принятие (адекватное), что способствует повышению личной ответственности и стремления наиболее полно ее выполнять; отвержение (неадекватное), что ведет к самоустранению от воспитания, отрыву родителя от ребенка; 
- отношения родителя к своей воспитательной деятельности - ответственное, критичное, способствующее поиску наиболее целесообразных форм и способов воспитания или безответственное, безразличное;
- отношение к ребенку – эмоционально уравновешенное либо с излишней концентрацией внимания на ребенке, либо отстраненно равнодушное. Возможно и противоречивое отношение к ребенку, изменчивость которого определяется достижениями или неудачами ребенка, настроением родителей и многими другими факторами.   
Среди отношений родителя к ребенку выделяют следующие типы (А.В. Петровский):

• диктат – доминирующая позиция одного из родителей, проявляющаяся в жестких требованиях, правилах, приказах, насилии, угрозах и других мерах воздействия на других членов семьи. Диктат ведет либо к ломке ребенка, от чего страдает самостоятельность, чувство собственного достоинства, инициативность, вера в себя и в свои возможности, либо к сопротивлению, контрмерам: лицемерию, обману, вспышкам грубости, а иногда откровенной ненависти;
• опека – чрезмерное внимание ребенку, освобождающее его от трудностей, избавление от «лишних» требований, забот и волнений; она сдерживает его развитие, формирует иждивенца, не приспособленного к трудностям в жизни, самостоятельным действиям, поступкам. В основе опеки – удовлетворение потребностей ребенка и ограждение его от трудностей. Такие дети в большей степени не подготовлены к самостоятельной жизни;
• мирное сосуществование – позиция, как правило, образованных родителей, придерживающихся принципа: дети должны расти самостоятельными, независимыми, раскованными, свободными; в таких семьях родители живут своей жизнью, а дети – своей. Такие взаимоотношения предусматривают тактику невмешательства. Более отчетливо курс на независимость двух миров наблюдается в семьях, где взрослые заняты своими проблемами, в том числе и карьерными, где мать и отец «берегут» свой покой, занимают позицию невмешательства, предпочитая комфортное и не требующее душевных затрат сосуществование. Чаще всего в основе этого типа взаимоотношений лежит пассивность родителей как воспитателей, и как итог, отчуждение родителей и детей;
• сотрудничество – взаимодействие родителей и детей на личностном уровне; при таком взаимодействии имеет место баланс любви, уважения и требовательности к ребенку (впрочем, и к другим членам семьи). В такой семье предполагаются общие цели и задачи совместной деятельности, высокие нравственные ценности. В ней преодолевается эгоистический индивидуализм ребенка, а семья обретает особое качество, становится группой высокого уровня развития – коллективом.

Эмоциональный уровень социально-педагогического потенциала родителей характеризует развитость материнских чувств (проявление любви или эмоционального отвержения) к своим детям.
Материнские чувства – естественные чувства, сформированные у матери в связи с рождением ребенка, необходимости его защиты и целесообразного ухода и воспитания. Это чувство представляет собой особое явление, характерное именно матери. Оно делает ее духовно богаче в выполнении функции материнства, предрасположенной к особому проявлению по отношению к ребенку, защищая его, обеспечивая всем необходимым, иногда значительно превышающим его реальные потребности. Материнское чувство проявляется в любви, его не развитость (несформированность) в эмоциональном отвержении к своим детям. Эмоциональное (чувственное) отношение (проявление любви или отвержение) родителей к своим детям определяет во многом действенность всей их воспитательной деятельности.
Родительская любовь представляет собой особое чувство, характерное для родителей и, в первую очередь матери, по отношению к своему ребенку. В ней проявляется высочайшая потребность родителя в заботе о ребенке, тревожность за его состояние и благополучие. Она является источником и гарантией эмоционального благополучия дитя с самого рождения, а порой и причиной многих недостатков в его развитии и воспитании.
В психологии и педагогике выделяют различные типы проявления родительской люб­ви (А. С. Спиваковская, 1986; В. А. Сухомлинский, 1988), которые существенно сказываются на отношение к ребенку, его воспитанию.
А. С. Спиваковская (1986) выделяет следующие проявления родительской любви:

• действенная любовь (симпатия, уважение, близость)— теплое эмоциональное отношение к ребенку, принятие его личности, поведения, активное внимание к интересам ребенка, уважение его прав и признание обязанностей, оказание помощи при разумной требовательности; 
• отстраненная любовь (симпатия, уважение, но большая дистанция)— родители высоко оценивают ребенка, его внешний облик, успехи и способности в сочетании с недостаточным вниманием к их повседневным нуждам, поверхностным знанием их душевного мира;
• действенная жалость (симпатия, близость, но отсутствие уважения) - признание действительных, а иногда и мнимых отклонений в умственном или физическом развитии ребенка, приводящее родителя к идее его исключительности и, предоставляя ему особые привилегии, излишне опекая, тратя много сил, чтобы предостеречь от вредных привычек;
• снисходительное отстранение (симпатия, неуважение, большая дистанция) - осознанное оправдание неблагоприятных черт поведения или личностных качеств ребенка ссылкой на его болезненность, плохую наследственность и др. Неблагополучие не­гласно признается правом ребенка, родители не вмешиваются в его дела, контакты со сверстниками и другими людьми, недостаточно ориентируются в проблемах душевного мира;
• симбиоз (от греч. symbiosis – сожительство) - переживаемое родителем чувство слияния с ребенком, как стремление удовлетворить все его потребности, оградить от всех трудностей жизни (Варга, 1985). Симбиотические связи характерны для матерей, любовь которых к ребенку заменяется аффективно заостренным беспокойством о нем, па­рализуя его собственную активность и ведет к развитию созависимого поведения;

В.А. Сухомлинский (1988) выделял разновидности уродли­вой родительской любви:

• любовь умиления - инстинктивная, неразумная любовь, развращающие душу ребенка. Родитель радуется каждому шагу ребенка. Ребенок не знает понятий «можно», «нельзя», «надо», в результате вырастает капризным, болезненным и эгоистичным;
• любовь деспотическая - постоянные упреки, создающие невыносимую обстановку для ребенка, ведущие к извращенному пред­ставлению о добром начале в человеке, ожесточению. Родитель объясняет подобное поведение любовью к ребенку, желанием ему добра, научить жить — чтобы был умнее и уважал родителей;
• любовь откупа – выполнение родительского долга через обеспечение всех материальных потребностей ребенка. Ребенка окружает атмосфера духовной пусто­ты и убожества. Ему становятся недоступны тонкие человеческие чувства, прежде всего ласка, участливость, сострадание, милосердие, в результате вырастает эмоционально невеже­ственный человек.

Недостаток родительской любви, ее отсутствие проявляется в эмоциональном отстранении от ребенка, его воспитания или отвержении от него. Эмоциональное отвержение — отношение, проявляемое в недостатке или отсутствии эмоционального контакта, нечувствительность родителя к потребностям ребенка. В основе его лежит осознаваемое, а чаще неосознаваемое отождествление ребенка с какими-либо отрицательными моментами в жизни родителей. Оно может быть явным и неявным, скрытым. При явном отвержении родитель демонстрирует, что он не любит и не принимает своего ребенка, испытывает раздражение по его поводу, воспитание в этом случае осуществляется по типу «Золушки». Скрытое (не явное) – при формально выполняемых родительских обязанностях, может проявляться в глобальном недовольстве ребенком (он не такой умный, умелый, красивый), иногда маскироваться преувеличенным вниманием и заботой, но недостатком любви и внимания, стремлением избегать тесных (телесных) контактов с ним.
Отвергающее отношение к ребенку отмечается у одино­ких матерей, в семьях, воспитывающих приемных детей, а также там, где ребенок родился «случайно», «не вовремя», в период бытовых неурядиц или супружеских конфликтов. Крайняя форма отвержения проявляется в том, что родите­ли реально отказываются от ребенка и помещают его в ин­тернат, психиатрическую больницу, отдают на воспитание родственникам (часто бабушкам).
Наиболее характерными причинами, обусловливающими эмоциональное отвержение родителем ребенка являются его личност­ные проблемы (Эйдемиллер, Юстицкис, 1999):

•  Неразвитость родительских чувств, проявляемое в нежелании иметь ребенка, в плохой переносимости его общества, поверхностном интересе к его делам. Причинами ее могут быть отвержение самого роди­теля в детстве; личностные особенности родителя, например, выраженная шизоидность; отсутствие места для ребенка в жизненных планах родителей.
•  Проекция на ребенка собственных отрицательных черт — борясь с ними у ребенка, родитель извлекает эмоциональную выгоду для себя.
•  Стремление искоренить унаследованные ребенком черты нелюбимого супруга.

4. Сдвиг в установках родителя по отношению к ребенку в зависимости от его пола. Например, при желании иметь девочку может наблюдаться неосознаваемое отвержение сына.
Характерными проявлениями отвержения родителем своего ребенка являются:

• отвержение (антипатия, неуважение, большая межличност­ная дистанция) - не желание иметь дело с ребенком, уменьшение всякого общение с ним, холодно-неприступное отношение к нему и даже отстранение, когда он нуждается в поддер­жке и помощи; уменьшение общения с ребенком. Родитель старается не замечать присутствия ре­бенка, становится холодно-неприступным при его приближении, даже тогда, когда он в этом особенно нуждается;
• презрение (антипатия, неуважение, малая межличностная дистанция) - не умение родителем замечать в ребенке ничего положительного, игнорирование любых его достижений; мучительное переживание связи с «неудачным» ребенком, постоянное его одер­гивание, понукание; ведение ребенка от одного специалиста к другому, желая «исправить». Родитель пере­живает свою связь с таким, как ему кажется, неудачным ребенком, его общение наполнено понуканиями, назиданиями, одергивани­ем, требовательностью;
• преследование (антипатия, уважение, близость) – видение родителем во всех проявлениях ребенка его «злую волю» и попытки строгостью, контролем переломить его, инициаторы привлечения к воспитанию других лиц, нередко склонные к использованию излишне строгих мер воздействия;
• отказ (антипатия, уважение, большая межличностная дистанция) – отстранение родителя от проблем ребенка, признавая его силу, некоторые личностные достоинства, охотное использование помощи общественности в работе с ним, школе, врачам, стремление отгородится от «этого чудовища». Родитель как бы издали следит за ним, при обострении отноше­ний охотно прибегает к помощи общественности, стремится передоверить ребенка школе, другим воспитательным учреждениям, обращается к врачам.

Социокультурный уровень социально-педагогического потенциала семьи – это то, что имеет родитель и, с позиции чего и что он может передать своему ребенку. Он включает:

• образованность родителей;
• духовную и нравственную культуру родителей и ее проявление;
• сложившиеся традиции и обычаи, отражающие религиозное и культурное своеобразие родителей в семейной жизни и воспитании детей;
• культура семейного (родительского) досуга и пр.

Воспитательно-деятельностный (технологический) уровень социально-педагогического потенциала семьи – это то, через чего обеспечивается реализация педагогического потенциала родителей в воспитании ребенка. Он проявляется в авторитете родителей, семейных взаимоотношениях, собственно приобретенный опыт жизни и воспитательной деятельности, усвоенное искусство педагогической (воспитательной) деятельности, стиль семейного воспитания.
Авторитет родителей – высокая значимость и признание личных качеств и жизненного опыта отца и матери в глазах детей и основанная на этом сила родительского влияния на их поступки и поведение: послушание и выполнение детьми указаний или советов родителей, осуществляемые ими не из страха или материальной заинтересованности, а признания их справедливости и целесообразности.
А.С. Макаренко выделил родительские авторитеты, негативно сказывающиеся на воспитании ребенка: авторитет подавления; авторитет расстояния; авторитет чванства; авторитет педантизма; авторитет резонерства; авторитет любви; авторитет доброты; авторитет дружбы; авторитет подкупа. Настоящий родительский авторитет, по мнению А.С. Макаренко – это авторитет, основанный на жизни и работе родителей, их поведении, знании жизни своих детей и стремлении прийти к ним на помощь не навязчиво, не надоедливо, не утомительно, представляя возможность детям самостоятельно выбираться из затруднения, формируя свой характер.
Уровень накопленного опыта воспитательной деятельности, его направленность, продуктивность, возможность репродуктировать на оказание помощи (поддержки) детям (своих детей) в воспитании внуков – это то, что непосредственно приобретает родитель своей воспитательной деятельностью. Этот опыт может носить положительный и отрицательный характер.
В зависимости от направленности опыта родитель проявляет себя в отношении к воспитанию ребенка и самой воспитательной деятельности. С учетом этого оценки опыта воспитательной деятельности строится работа специалистов (социальных педагогов) с родителями в образовательном учреждении, центрах социального обслуживания, медико-психолого-социальных и других центрах.  
Важным фактором воспитательной деятельности родителя выступает собственно усвоенное искусство педагогической (воспитательной) деятельности. Изложенное находит непосредственное проявление в воспитании ребенка в семье.

Литература:

• Варга А.Я. Системная семейная психотерапия. – Самара, 1996.
• Куликова Т.А. Семейная педагогика и домашнее воспитание: Учебник для студ. сред. и высш. пед. учеб. зав. – М.: Изд. центр «Академия», 1999.
• Лесгафт П.Ф. Семейное воспитание ребенка и его значение // Избр. пед. соч. – М.: Педагогика, 1988
• Макаренко А.С. Книга для родителей // Пед. соч.: В 8 т. – Т. 4. – М.: Педагогика, 1984.
• Мудрость воспитания: Книга для родителей. – М.: Педагогика, 1987.

Традиционные детские игры белорусских крестьян-переселенцев Сибири начала ХХ в.

Голомянов А.И., Фурсова Е.Ф.

                Среди проблем, обращающих на себя внимание современных исследователей, особую значимость приобретают те, которые связаны с поиском путей повышения эффективности воспитания в условиях современной кризисной ситуации в экономике и духовной жизни нашего общества. Необходимость собирания и историко-этнографического изучения народных игр отвечает насущным потребностям современной педагогики. Вместе с тем, народные игры длительное время сохраняли элементы культуры, восходящие к ранним пластам славянской архаики, обычаям и обрядам. В конце XIX века этнографы и фольклористы осуществили сбор материала и сделали попытку систематизировать народные игры (Г.С. Виноградов, А.В. Терещенко, Е.А. Покровский, П.Ф. Каптерев). Можно констатировать, что в настоящее время собраны и изучены народные детские  игры русских старожилов Сибири, но обнаруживается полный пробел в исследовании игровой культуры других восточнославянских народов – украинцев и белорусов. Вместе с тем, как известно, игра имела огромное значение не только в деле общественно-трудового воспитания детей, но и сама по себе являлась отражением разнообразных сторон жизни взрослых, способом освоения общественно-исторического и культурного опыта (см. Соловьева, Березина, 1989, с. 60).      
Согласно крестьянским представлениям  XIX - начала ХХ века игра была так же богоугодна, как и работа, и была способом выйти из круга каждодневных забот, подняться над повседневностью жизни, окунуться в мир радости и веселья. В этот период детские игры были включены не только
*Исследование выполнено при поддержке гранта РГНФ 09-01-00567а/Б.
в быт и являлись развлечением, но и входили составной частью в обрядовые комплексы, выполняя важные для крестьянской общины функции (катание яиц на Пасху, катание с гор на Масленицу и пр.). Среди исследователей
распространено мнение о происхождении игр от немотивированных магических действий, смысл которых был давно утерян (Богатырев, 1971, с. 43).   
Современными информаторами, выходцами из Белоруссии, народные игры их детства воспринимаются как белорусские, однако, из их описания следует, что они являлись общераспространенными и общерусскими. Записанные в среде белорусских переселенцев Сибири игры можно сопоставить с известными по этнографической литературе (например, М. Довнар-Запольского). Сбор материалов охватывал в основном игры детей среднего и старшего возрастов на открытом воздухе в весеннюю и летнюю пору. Обычно сибирскими белорусами перечисляются такие игры как «гуси-гуси», «гуси-лебеди», городки, «чижик», «бабки», «догоняшки». Например, игра в гуси-лебеди идентична известной по материалам Минской губернии, однако белорусские слова здесь заменялись на их русские синонимы. Приведем пример игры, для которой русский текст записан в деревне Сосновка с компактным проживанием белорусов – выходцев из Могилевской или Витебской губернии. «Мы играли на этой улице, строились в две команды. Одна команда называлась «гуси», другая «волки». Девочка, которая играла роль «мамки», кричала гусям: «Гуси-гуси». Дети отвечали: «Га-га-га». Она далее: «Есть хотите?» Дети: «Да-да-да». «Идите домой, серый волк под горой. Идите, не бойтесь!» И тогда мы бежали, а волки нас ловили. Затем менялись ролями» (Чичин А.А., ПМА).
Из народных игр, которые можно считать белорусскими, можно указать на «козел», хотя название это не сохранилось, но, по словам информаторов, игры 1930-1940-х гг. обнаруживают явное сходство с описанием  М. Довнар-Запольского. Играющие выкапывали около себя по ямке. Водящий становился в круг и палкой старался вкатить мячик в чью-либо ямку. Пока игрок отталкивал мяч, водящий старался вставить свою палку в его ямку. Прозевавший должен был бежать за мячом. Игры «в авечачкi, «гарлачыкi», «у костачки», «у пикара» и пр., практически, не вспоминаются людьми старшего возраста.
Традиционная русская подвижная игра «лапта», свои названием этимологически связана со словом «лопость», «плосковатая вещь», «палка», «веселко, которым бьют в мяч» и «самая игра эта» (Даль, 1989, с. 237). Скорее всего, русскую лапту привезли выходцы из Могилёвской, Витебской и пр. белорусских губерний, т.е. заимствовали ее не в Сибири, а еще на своей прародине. Описание этой игры представляет собой ее общерусский вариант. «Играли в лапту. Брали крепкий мячик и палку. Делились на две команды – назывались «дом» (вариант «город») и «улица» (вариант «поле»). Площадку, где играли, также делили на две части. Одна называлась «дом», другая – «улица». Число игроков – равное. А, если нечетное число, то разница в один человек. В каждой команде выбирали матку, самого ловкого. Один (голящий) подбрасывал мяч, другой бил палкой по нему» (Чичин А.А., ПМА). Палка обычная, но, если играли маленькие неопытные дети, то им делали палку, расширяющуюся к концу, чтобы легче было попасть по мячу. Если бивший не попадал по мячу, то с него снимали очко. Пока мяч летел, члены команды из «дома» должны были успеть перебежать «улицу» (участок игровой площадки). В это время команда «улицы» ловила мяч и старалась бросить его в бегущих соперников. При попадании в игрока последний терял очко, а попавший приобретал. В праздничные дни, когда запрещались работы, игру в лапту затевали взрослые мужчины и юноши.
Наряду с описанными выше повседневными детскими играми, бытовавшими в весенне-летний период до 1930-х - 1950 гг., сохранялись календарные игры, т.е. такие, которые были привязаны к определенным праздникам. В весенние и летние праздники у сибирских белорусов, как и у  русских сибиряков, имели место маслянинские, пасхальные и троицкие развлечения: катание с гор, катание яиц, скакание на досках, бег на ходулях, кручение «солнца» и пр. Например, на Пасху, помимо катания яиц, мальчики развлекались скаканием на досках: под середину широкой и толстой доски подкладывали небольшое бревно, качающиеся вставали на оба конца. Стоящий на одном конце подпрыгивал и подбрасывал стоящего на другом конце, выигрывала та пара, которая дольше всех продержалась на доске (Полежаева Ф.Г., ПМА). По традиции к Пасхе в каждом доме устанавливали качели для детей, а для подростков и молодежи большие качели, на которых смельчаки «крутили солнце».
Таким образом, материал по игровой культуре белорусских переселенцев Сибири позволяет сделать вывод о том, что игровая культура белорусов изначально включала общерусские элементы, а по приезду в Сибирь довольно быстро «осибирячивалась» даже в районах компактного проживания. Одни игры сохранились, изменив текст и название на русском языке, другие можно считать общерусским и сибирским приобретением. Анализ материалов свидетельствует, что детская игровая культура на открытом воздухе (т.е. не в семье), когда встречались сельские дети - представители разных этнокультурных традиций, достаточно подвижна и легко изменяема. Эти явления можно также объяснить возрастными психологическими особенностями детей, например, их легкой восприимчивостью к новому, склонностью к подражательству и пр.
В настоящее время учеными, педагогами разрабатываются методические пособия, призванные популяризировать народные подвижные игры для детей на уроках физкультуры, во внеклассное время (напр. А.В. Кенеман, Т.И. Осокина). Подобные методические разработки включают игры в их осовремененном варианте, где старославянские считалки, заклички, реплики заменены на понятные детям слова.

Литература
Богатырев П.Г. Вопросы теории народного искусства. – М.: Искусство, 1971. – 301 с.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.2. М.: Русский язык, 1989. С. 237.
Детские народные подвижные игры /Сост. А.В. Кенеман, Т.И. Осокина. – М.: Просвещение; Владос, 1995.
Соловьева Е.И., Березина Т.И. Игра как один из обязательных компонентов трудового воспитания в крестьянской семье Сибири эпохи капитализма // Община и семья в сибирской деревне XVIII – XX вв. Новосибирск: НГПИ, 1989. С. 60.

Источники
Захарова (дев. Левшова) Александра И., 1921 г.р., Манского района Красноярского края. Родители приехали в начале ХХ в. с «Могилёвщины». Муж – потомок переселенцев с «Витебщины».
Козлова Мария Дмитриевна, 1921 г.р., Манского района Красноярского края. Родители приехали в начале ХХ в. из Белоруссии.
Полежаева Фёкла Георгиевна, 1911 г.р., родилась в д. Шляпово Ордынского района Новосибирской области. Отец и мать приехали из Гомеля в 1909 г.
Чичин Анатолий Александрович, 1933 г.р., д. Сосновка Манского района Красноярского края. Родители приехали в начале ХХ в. В Белоруссии жили на р. Березине, д. Новоселки, недалеко от гг. Минск и Борисов. Мать родом с «Черниговщины», с. Чернявское Черниговской губернии.

Этнокультурные группы русских крестьян Южной Сибири: история и идентичность

Фурсова Е.Ф.

  Исследовать традиционную одежду русских крестьян Сибири, не принимая во внимание культурное разнообразие этого региона бесперспективно для решения этнографических проблем.  При работе с сибирским материалом должны учитываться особенности элементов кроя, цвета, названий видов одежды конкретных групп, на основании чего можно охарактеризовать этнографический состав переселенцев, результаты их контактов и взаимодействий. Характерная особенность формирования сибирского земледельческого населения заключалась в том, что в него были вовлечены представители разных социальных групп – собственно крестьянства, посадских и служилых людей . Великая сибирская р. Обь, разделяющая территорию юга Западной Сибири с юга на север, соответственно делила старожильческое население на две большие, отличившиеся в этнокультурном отношении части. В правобережном Приобье, Притомье, Прииртышье имело место распространение не только название старожилов «ча/елдоны», но и фиксированный мифологический сюжет о происхождении «с Дона». Далее на восток, за Енисеем, этот термин также встречается, но с другим мифологическим содержанием (об этом см. ниже). В Барабе, Васюганье, Кулунде такой экза-и эндоэтноним встречается значительно реже и без выраженной «донской окраски». Кроме того, в старожильческих массивах вкраплены локальные этнокультурные группы разного происхождения. В отношении исследуемого региона под старожильческим населением логично понимать массив первопоселенцев, которые поселились здесь в XVII – первой половине XIX в., до массовой миграции крестьян из Европейской России, и являлись носителями фамилий, выявленных в качестве старожильческих. Рассмотрим некоторые этнокультурные группы Южной Сибири подробнее.
 Чалдоны.  В настоящее время в среде ученых-сибиреведов имеются работы, в которых авторы говорят о северорусской основе старожильческого, в их числе служилого,  населения либо об его достаточно сложном составе . Историк Н.И. Никитин показал, что основателями первых западносибирских городов, наряду с “пермскими”, “новоторжскими”, “москвичами”, были донские, терские казаки .  На протяжении XVII и первой половины XVIII в., после укрепления южных границ, имело место смещение населения Среднего Приобья в более южные районы, вследствие переведения крестьян из Богородской, Уртамской волостей Томского округа на территорию Барабинской низменности, Приобского плато . Разные группы сибирского населения, в той или иной степени занимавшиеся земледелием, крестьяне, служилые и посадские люди постепенно сливались в единое крестьянское сословие. 
Этнографические реалии первой трети ХХ в., обнаруженные в ходе полевых работ в сельских районах Сибири, дают повод говорить об этнокультурной специфике части сибиряков-старожилов, не вписывавшихся в концепцию “выходцев из севернорусских городов”. Проблемы этнокультурного облика старожилов Западной Сибири, в их числе именующих себя “чалдонами”, рассматривались рядом сибирских этнографов, работающих на основе полевых материалов (Е.Ф. Фурсова, 1992, 1993, 1998; В.М. Кимеев, 1997; Г.В. Любимова, 2004; М.А. Жигунова, 1999, 2004; Т.Н. Золотова, 2002; М.Л. Бережнова, 2007 и др.) .
Независимо от историков и этнографов к выводам о сложном составе первых насельников Приобского региона пришли диалектологи, которые произносительные варианты старожильческих говоров относят к «старомосковским нормам», а в составе первых жителей г. Томска, изолированных групп старожильческого населения  р. Кеть выделяют  значительное количество выходцев из центральных районов России (“москвичей”) (О.И. Блинова, 1971; В.В. Палагина, 1971; Л.А. Захарова, 1979) . 
Старожилы, относившие себя к чалдонам, точно не знали европейского «прошлого» своих прадедов (конкретных губерний, уездов), чем коренным образом отличались от российских переселенцев второй половины XIX - начала ХХ в. Они утверждали, а их потомки и сегодня считают себя живущими  в Сибири с незапамятных времен, почему среди них распространены такие категоричные высказывания о себе, как-то: «мы-закорененные сибиряки», «чистые сибиряки», «чалдоны-вековечные сибиряки», «нация была русские чалдоны» и т.д. 
Многие авторы XIX и ХХ в. не отмечали в своих работах специфически сибирское название старожилов «чалдоны», на что не раз указывалось в научной литературе . Н.М. Ядринцев, практически, первый отметил «чалдонов», как зажиточных старожилов с присущей им жаждой обогащения, рослых и, нередко, рыжеволосых . Метод интервьюирования позволил выявить народные предания о происхождении этой группы населения, которое так или иначе «привязано» к реке Дон. Красной нитью в устных сообщениях проходят темы родственной связи с «покорителем Сибири Ермаком», а также «казачьего» прошлого прадедов. Более того, Ермак выступает родоначальником всего «рода», а главным актом его деятельности является поселение на сибирских землях «чалдонов». Таким образом, в данном случае наблюдается ситуация, когда самоназвание  (по мнению некоторых исследователей, прозвище) становится признаком самосознания. Групповой этноним «чалдоны» представляется движущимся и не имеющим конкретной территории формирования, имеет привязку к сакральной реке Дон. 
По вероисповеданию чалдоны Новосибирской, Кемеровской, Омской, Томской, Тюменской областей и Алтайского, Красноярского краев являлись чаще православными или «мирскими», то есть не-старообрядцами, чем отличались от старожилов-старообрядцев. Отметим, что, согласно полевым исследованиям, термин «чалдон» имел достаточно широкое распространение: в Восточной Сибири так называли коренных сибиряков, выходцев из Забайкалья (с точки зрения сибиряков-старожилов Иркутской области) или русских, метисированных с местными народами – бурятами или эвенками (мнение российских переселенцев Иркутской области, ПМФ2001). Потомки польских переселенцев-иркутян считали, что термин «чалдон» возник из-за того, чтобы снять недоразумения в отношении идентификации части россиян, потомков от смешанных русско-бурятских браков. Заметим, однако, что, как среди чалдонов Западной, так и Восточной Сибири абсолютное большинство сибиряков, называющих себя «чалдонами», относится к европейским антропологическим типам . Чалдоны имели ранее и имеют в настоящее время русское этническое сознание; таковыми они выглядели и в глазах российских переселенцев на рубеже XIX –XX вв.
Сибиряки. Значительная часть старожильческого населения Южной Сибири, не называвшая себя чалдонами и не связывавшая происхождение с Доном, для изучаемого времени была известна как «сибиряки». Таким образом, чалдоны могли одновременно считать себя также сибиряками, а сибиряки лишь в конкретных районах называли себя чалдонами; и те, и другие для начала ХХ в. являлись старожилами. О себе представители этой группы обычно говорят, что они и их прадеды «коренные сибиряки», «вечные сибиряки», «настоящие русские сибиряки».
На протяжении XVII и первой половины XVIII в., благодаря ликвидации набегов южных кочевников, имело место смещение населения Среднего Приобья в более южные районы вследствие переведения крестьян из Томского уезда в Барабу . В.А. Липинской, а впоследствии Т.С. Мамсик методом сопоставления фамилий первопоселенцев прослежено продвижение сибиряков из северных районов Западной Сибири в Горный Алтай . Согласно архивным документам XVIII в., Кузнецкий, Барнаульский уезды Томской губернии также заселялись преимущественно выходцами из более северных мест Западной Сибири: Тобольского, Верхотурского, Тюменского, Тарского уездов . Если до 1760 г. делались попытки заселить Барабу крестьянами Тарского, Томского ведомств, Тобольского, Самарского «ямов», то, начиная с этого времени, здесь стали почти ежегодно появляться партии крестьян из Центральной России.
Помимо помещичьих крестьян, в Барабинскую степь высылали старообрядцев из Стародубья и Польской Ветки . Однако по этнографическим материалам конца ХХ в. название «поляки» в среде местных жителей уже, практически, не прослеживалось. Двадцать пять деревень Западной Барабы сформировались за счет сосланных помещиками или беглых крестьян; одна из деревень состояла целиком из орловских помещичьих крестьян (д. Орлово? – Е.Ф.) . В дальнейшем приток населения продолжался: в Барабу водворяли переселенцев из Воронежской, Смоленской, Курской, Тамбовской, Калужской, Орловской и других южнорусских губерний . Следует заметить, что многие из зафиксированных автором данной работы в ходе экспедиционных исследований фамилий «коренных сибиряков» отмечается в сельскохозяйственных анкетах 1916 – 1917 гг. как «старожильческие» .
Этимология слова «сибиряк» более определена в сравнении с чалдоном и означает «коренной житель Сибири», «человек, проживающий в Сибири». Естественно, при этом необходимо принимать во внимание многозначность самого топонима Сибирь, встречающегося еще в древних русских летописях (Сибирью обозначалась столица Сибирского ханства, Себуром назывались Уральские горы, сыбырью – древние местные племена)  . 
Российские переселенцы. Для российского крестьянства, часто единственной надеждой уйти от малоземелья и бедности было переселение на свободные земли. Наиболее популярны были степные и лесостепные районы вдоль Сибирской железной дороги, где имелись чрезвычайно плодородные черноземные почвы . Из сведений переселенческих управлений следует, что распределение переселенческих потоков не было равномерным, наиболее привлекательной была Томская губерния, куда «прошло в среднем за один год десятилетия 1894-1903 гг. – 45,6% всего числа переселенцев» .
Выходцы с Русского Севера были представлены в основном Архангельской, Вологодской, Костромской губерниями. По данным сельскохозяйственных анкет 1916-1917 гг. и согласно полевым материалам переселенцы из северорусских губерний проживали «вкраплениями» на территории Барнаульского, Каинского, Томского уездов Томской губернии (например, в Бугринской, Николаевской, Ординской волостях Барнаульского округа, Шипицынской волости Каинского округа Томской губернии). Особых общегрупповых названий и самоназваний в среде северорусских переселенцев не зафиксировано, но на фоне прочих сибиряков здесь отмечается больше общесемейных, родовых (по фамилии) прозвищ.
 Выходцы из северо-восточных земель России, прежде всего Вятской губернии, по данным П.А. Голубева и П.М. Головачева, в 1860-1870-х гг. составляли основной контингент мигрантов в сибирский край . По данным Н.М. Ядринцева, вятские переселенцы с 1870 по 1879 г. по количеству переселившихся в Томскую губернию занимали первое место . Следует, однако, отметить, что и в иные годы они являлись многочисленными и всегда входили в первую пятерку или десятку.
Анализ современных этнографических материалов подтверждает исторические сведения о приоритетном направлении в заселении вятскими переселенцами Алтайского горного округа, а именно Барнаульского, Бийского уездов. Н.А. Ваганов сообщал, что в большинстве своем эти переселенцы представляли собой мигрантов из Котельнического (Гвоздевской, Игуменовской волостей), Сарапульского (Ижевско-Нагорной волости), Орловского уездов Вятской губернии . Данные сельскохозяйственных анкет 1916 – 1917 гг. свидетельствуют как о фамилиях отдельных переселенцев, так и целых фамильных «гнездах» на территории правобережья р. Оби. Этимология этнотопонимов «вятские», «вятчане» прозрачна – выходцы с соответствующих территорий северо-востока России.
Потоки переселенцев из Пермской губернии в 1850 –1860-х гг. по массовости были на десятом месте, в 1870-х гг. на пятом . В 1885-1889 гг. выходцы из Пермской губернии занимали по численности в общем переселенческом потоке второе место, в 1890-1894 гг. – шестое место, в 1895-1899 гг.  девятнадцатое место, в 1900-1904 гг. двадцатое  место . Значительное количество приехавших составляли жители Чердынского, Осинского и Соликамского уездов Пермской губернии . Отдельные домохозяйства пермских переселенцев отмечены анкетами сельскохозяйственной переписи населения за 1916-1917 гг. по Томскому и Каинскому уездам. Очень редко выходцы «с Перми», заселив населенный пункт, были в преобладающем числе (как, например, с. Киряково Гондатьевской волости Томского уезда). В отличие от вятчан, выходцы из Пермской губернии плохо хранили семейные предания о малой прародине, довольно быстро забывали свою «пермскую» идентичность, вследствие чего быстро растворялись в среде старожильческого населения. В ходе полевых работ не обнаруживаются даже «края» с названиями «Пермь», то есть с указанием на компактное поселение североуральцев с эндонимом «пермские» . 
Калужские переселенцы по массовости входили в первую тройку в 1850-60-ые гг. . Они и их потомки встречались в Верхне-Тарской, Шипицынской (д. Кордон), Тарсминской, Ко/ауракской (дд Лебедево, Ко/аурак), Гондатьевской (д. Зудово), Кайлинской (пос. Инской) волостях Каинского и Томского уездов Томской губернии. «Калужане» редко представляли собой компактные территориально-этнографические группы: так, в д. Пеньково Николаевской волости Барнаульского уезда они были третьей по численности частью населения. Подселившись здесь к старожилам в 1907-1908 гг., калужские переселенцы выделялись своим фамильным фондом. Для них достаточно характерно отсутствие сведений о происхождении родителей, плохое знание мест выхода и пр.  Отметим отсутствие названий и самоназваний за исключением «российские». В среде калужан в Сибирь заехали также старообрядческие группы (об этом см. ниже).
Переселенцы из поволжских губерний по количеству прибывших с 1852 по 1863 гг. стояли на третьем месте . В последующие годы с 1870 по 1879 г.  выходцы из Самарской, Оренбургской, Пензенской губерний входили в десятку наиболее массовых потоков . По данным анкет сельскохозяйственной переписи 1917 г. поволжские переселенцы образовывали группы в селениях, реже основывали самостоятельные населенные пункты. 
Однако в целом общее количество поволжских переселенцев в изучаемом регионе было невелико – по спискам не более трех-семи семей в каждом селении Томской губернии, например:  с. Кайлы Кайлинской волости, с. Большое Оешинское Чаусской волости Томского уезда, с. Чулымское Иткульской волости, с. Никольское Иткульской волости Каинского уезда, с. Огурцово, д. Верх-Чемская Бугринской волости Томского уезда и пр. Как достаточно компактные группы, потомки поволжских переселенцев проживают в д. Новоникольское Северного р-на, дд. Ночка, Орлово Венгеровского р-на НСО, дд. Береговое, Панкрушиха и Романово Панкрушихинского р-на АК и пр.  Особенными традициями выделялась компактная группа переселенцев из Пензенской губернии в д. Ночка Усть-Тартасской волости Каинского уезда. По сведениям информаторов, это селение было основано более ста лет назад еще их дедами, выехавшими из пензенских и самарских деревень (д. Анучино, в том числе одноименной – д. Ночка) фамильными «гнездами».
Переселенцы из южнорусских селений с 1852 по 1863 г. составляли на юге Томской губернии абсолютное большинство. По числу переселенцев места распределялись следующим образом: Тамбовская (первая), Воронежская (вторая), Орловская (пятая) и Курская (шестая) губернии . Значительная часть этих переселенцев была помещена в волостях Каинского уезда (Усть-Тартасской, Нижне-Каинской и пр.). Проживавшие на прежней прародине чересполосно с украинцами, выходцы из этих местностей освободились на сибирских землях от прозвища «кацапы». Однако, несмотря на свою русскую самоидентичность, они нередко получали  новое имя «хахлы». В отличие от выходцев с Европейского Севера и Поволжья, южнорусские расселялись обычно довольно многочисленными группами.
Курская губерния занимала в переселенческом движении в 1885-1889 гг. первое место, дав 43% общего числа переселенцев, в 1890-1894 гг. передвинулась на второе место (14%, после Полтавской губернии), в 1895-1899 гг. вышла на третье место (7%)  и в 1900-1904 гг. поместилась только на пятом месте (6%) . Курские, известные как «куряне», прибыли в начале 1880-х гг. в Бурлинскую волость Барнаульского уезда (ныне Панкрушихинский район Алтайского края) из Стакановской, Краснополянской, Покровской, Хохловской, Никольской волостей Щигровского уезда, Афанасьево-Похонской, Успенской волостей Тимского уезда, Среде-Опоченской волости Старооскольского уезда; в Ординскую волость из Щигровского уезда Стакановской, Никольской, Верхдойменской волостей; в Легостаевскую волость (ныне Искитимский район) из Старооскольского уезда Котовской и Барановской волостей . 
Многие экспедиционные материалы подтверждают сведения исследователя С.П. Швецова, например, о проживании в Карасукской (ныне Краснозерский район НСО), Нижне-Кулундинской волостях курских переселенцев из Старооскольского уезда (д. Гилев Лог, Утичье, Илинском и др.) . У большинства курских переселенцев маршрут переселения включал два этапа, первый из которых представлял проезд в Томскую губернию на переселенческий пункт, а по прошествию двух и более лет – обоснование в более южных селениях – в Алтайском горном округе. 
Воронежцы, не имевшие специального названия кроме «российских» или «хахлов»,  приехали в Ординскую волость из Валуйского уезда Козинской волости и Бирючского уезда Верх-Лубянской, Хмелевской волостей; в д. Агафониху Кайлинской волости из Нижнедевицкого уезда . Согласно экспедиционным материалам довольно много потомков воронежских переселенцев проживают на землях бывшей Бурлинской волости (дд. Прыганка, Долганка и пр.), а также в Причумышье.
Выходцы из Лебедянского, Морашнского и Елатомского уездов Тамбовской губернии проживали как в южных районах Приобья (Ординская, Чингинская волости), так и в более северных, например, Чаусской волости .  Компактные группы «тамбашей» проживали в Томской губернии: в с. Скалинское Чаусской волости Томского уезда, с. Чулым Иткульской волости Каинского уезда, с. Чингисы Верх-Чингисской волости Барнаульского и пр.
Если по данным Н.А. Ваганова в с. Кайлы Кайлинской волости проживало лишь четыре крестьянина из Сапожковского уезда Рязанской губернии, то, согласно экспедиционным материалам, уже накануне Первой мировой войны «рязанцы» составляли здесь значительный процент населения и были известны под именем «ря/езаны» . Анкеты сельскохозяйственной переписи также подтверждают наши наблюдения по поводу многочисленности рязанских переселенцев с. Кайлы, составлявших здесь 25% населения за период заселения 1881-1914 гг. Более или менее крупные группы проживали в Бийском (с. Шубенское Шубенской волости),  Томском (с. Большое Оешинское, Скалинское Чаусской волости), Каинском (с. Чулымское Иткульской волости) уездах Томской губернии, где до сих пор память жителей хранит название края «Рязань» (ПМФ1981-1986). 
Орловские переселенцы, согласно сельскохозяйственной переписи населения 1917 г., проживали компактными группами в Кайлинской (пос. Иркутский), Гондатьевской (пос. Собиновский, пос. Рыбкинский, пос. Овражный) волостях Томского уезда. Из более крупных населенных пунктов можно назвать с. Чулым Каинского уезда, где они составляли 11% населения. В процессе полевой работы «островки» орловских крестьян встречались в Черно-Курьинской, Верх-Чингисской волостях Барнаульского уезда (сс. Новая Курья, Чингисы), Чаусской волости Томского уезда (с. Скалинское) и пр. В Николаевской волости за выходцами из Орловской губернии закрепилось гордое название «орлы».
О численности и местах выхода переселенцев из Смоленской губернии в опубликованных обзорах было известно мало, по нашим данным, они проживали в дд. Ваничкиной, Лаптёвке и других Иткульской волости Каинского уезда. «Смоляне» продолжали прибывать и в конце 1920-х гг.: по данным ОАСТА Коченевского района они «самовольно прибыли» в пос. Александровский, в д. Ермиловку  и т.д. .
Старообрядческие группы («кержаки», «двоеданы», «курганы», выходцы из Белоруссии «москали»). Особое место среди русского населения Сибири занимали старообрядческие группы, представлявшие собой как старожилов («кержаки», «поляки», «семейские»), так и поздних переселенцев начала ХХ в., в основном, с Урала и Поволжья («двоеданы», «курганы») .  В конце XIX – начале ХХ в. вне зависимости от времени прибытия на сибирские земли, типа согласия и культурных особенностей представители старообрядчества были известны здесь под именем «кержаки». Народная молвабез оснований связывала происхождение всех старообрядцев с р. Керженец (по народному «р. Кержой») Нижегородской губернии, где в прошлом было их многочисленное и компактное поселение. Топоним (конфессионим) кержак был отмечен еще В.И. Далем в качестве сибирского названия старообрядцев . Название это носило обобщенный характер и в настоящее время оно воспринимается как приличествующее для всех староверов, которые обычно говорят: «Кто не пошел в новую веру, стали называться староверами и кержаками». Как следует из полевых материалов, термин «кержаки» реально применим лишь к незначительно части старообрядцев, которые действительно связывали свое происхождение с р. Керженец в Нижегородской губернии (Керженскими скитами, основанными во второй половине XVII в.).
О количестве рассеянно проживавших в первой трети ХХ в. на территории Приобья, лесах Салаирского кряжа мелких групп (скоплений) русских старообрядцев точно сказать трудно. Часть их переселилась на исследованные территории в Западной Сибири вместе с первыми поселенцами, такими как казачество, служилые люди, часть мигрировала сравнительно поздно, вместе с российскими пореформенными, «столыпинскими» крестьянами второй половины XIX – начала XX в. . Под грифом «По секрету» в Барнаульское Духовное Правление на протяжении 1770-1905 гг. шли «репорты» «чингинских», сузунских, «берских», «малышевских» священнослужителей о «бывших и не бывших у исповеди и святого причастия» крестьянах, посадских, военных . При этом, однако, необходимо иметь ввиду тот факт, что истинное число «не бывших», значительную часть которых, вероятно, составляли старообрядцы, могло занижаться, поскольку ни Духовное Правление, ни Благочинный Протоиерей не были заинтересованы в обнародовании истинных масштабов распространения старообрядчества в Сибири. 
 Для пополнения гарнизонов южных сибирских крепостей в 1763-1764 гг. в Барабинскую лесостепь, наряду с ведомством Усть-Каменогорской крепости, были водворены старообрядцы, обитавшие в районе Стародубья и Польской Ветки . О ситуации «процветания» раскола в этом месте не раз сообщали в своих дневниках, заметках, статьях многие путешественники и ученые в XIX в. «…раскольников сект поморской и стариковщины встречается весьма много. Люди, живущие на Барабе удостоверяли, что раскол распространен здесь весьма сильно; значительная часть раскольников, однако, по церковным книгам числятся православными, потому что крестят детей в церквах и совершают церковные браки», – писал Н.М. Ядринцев . Полевые этнографические материалы показали, что в районах Барабинской низменности, Васюганской равнины, Кулунды обосновались в основном старообрядцы-беспоповцы – поморцы и федосеевцы.
В 1980-1990-х гг. в Барабинской лесостепи встречались люди старшего возраста, потомки старообрядцев, которые весьма плохо были осведомлены о принадлежности к конкретному согласию (можно предположить, что его название они никогда не знали). Селяне говорили о том, что не являются ни поморцами ни федосеевцами, но, потеряв своих единоверцев и оставшись в одиночестве, забыли наименование своего согласия. По сообщениям части пожилых информаторов, их звали как «кержаками», так и «чалдонами», поскольку они относили себя к старожильческому населению (ПМФ, 1995-2000). Согласно полевым данным, среди старообрядцев Кыштовской, Юдинской волостей Каинского уезда Томской губернии встречалось потомки выходцев из Калужской губернии. 
 Многие данные говорят в пользу того, что в лесистом районе, где на многие десятки километров протянулся Сузунский бор и р. Обь делает крутой поворот, старообрядцы жили давно. Согласно местной легенде, которая дожила до наших дней, старообрядцы прибыли в эти края, гонимые официальной государственной церковью и долго сохраняли традиции русской старообрядческой старины. Благостная жизнь продолжалась до тех пор, пока  они, подобно другим жителям, не оказались приписанными к работам на царских Колывано-Воскресенских заводах . В Центральном хранилище архивного фонда Алтайского края сохранились списки, «учиненных Сузунскими Священноцерковнослужителями о старообрядцах, состоящих в прежнем своем заблуждении 1829 года» . Старообрядцы-кержаки проживали здесь «кержацкими» фамильными гнёздами, или «колодами»/«косяками». Согласно экспедиционным материалам, большинство проживавших здесь старообрядцев относились к беспоповскому поморскому согласию.
Сведения о старообрядцах-«двоеданах» Приобского плато, по административному делению включавшему Ординскую, Крутихинскую, Бурлинскую волости Барнаульского уезда Томской губернии, не сохранились ни в архивных документах, ни в литературных источниках. Семейные предания хранят данные об их переселении в Сибирь на протяжении второй половины XIX - первой трети ХХ в. из районов Южного Приуралья, Курганского уезда Тобольской губернии (указывалось с. Большой Беркут). Нередко потомки первопоселенцев указывают прародину лишь обобщенно – Приисетье, «из Кургана близ Челябинска», «с Челябы». Действительно о проживании старообрядцев под именем «двоеданов» в Курганском, наряду с Тобольским и Сургутским округами свидетельствовал Н.Ф. Зобнин . Проживание «двоеданов» в Ялуторовском уезде было отмечено как в целом ряде архивных материалов, так и публикациях, прежде всего, периодике того времени . Часть сибирских двоеданов считают себя потомками сосланных  «за раскол», за верность староверию христиан, часть вспоминают о поисках родителями лучшей жизни, рассматривая переезд как бегство от малоземелья,  бедности, голода. Те, чьи предки поселились в Сибири до начала ХХ в., называют себя «коренными» сибиряками, переехавшие же позднее, особенно в неурожайный 1933 г., относят  себя тоже к сибирякам, но «не коренным». Еще в 1960-1970-х гг. двоеданы довольно многочисленной группой проживали в дд. Романово, Луковка Панкрушихинского района Алтайского края, дд. Пушкарево, Средний Алеус Ордынского района Новосибирской области и т.д.
Рассматриваемая группа старообрядцев имела достаточно определенное представление о себе как последователях поморского согласия («русская вера»), что, по их мнению, синонимично двоеданам и противоположно сторонникам официальной церкви, так называемым «церьковным». Свое название, которое в изучаемое время являлось и эндонимом, объясняют «старым законом», обязывавшим их предков платить два налога, или «две дани», в казну. В 1944 г. уполномоченному по культам Новосибирской области поступило заявление от 47 старообрядцев из д. Средний Алеус Ордынского района с просьбой зарегистрировать общину, в чем им было отказано (Приказ от 1.03.1947 г.) . Причем, старообрядцы здесь значились лишь как «б/п» (беспоповское согласие), т.е. самоназвание «двоеданы» не фигурировало. В прилагавшемся списке указаны фамилии, которые фиксировались нами на более позднем,  экспедиционном, материале. Для самосознания двоеданов было важно противопоставление себя прочим, «не христианам», под которыми подразумевались никониане и представители прочих религий; важно также было отделиться от старообрядцев других, не поморских, согласий. 
Практически неизвестные этнографам старообрядцы по р. Малые Изылы (дд. Доронино, Желтоногино, Новоабышево), считая себя этнически русскими, носили экзоним и самоназвание «курганы», которое стало настолько привычным, что даже свою «веру» беспоповского толка они называли «курганской» . В настоящее время многие из числа этих старообрядцев не в состоянии идентифицировать согласие. Обстановку проясняют устные сообщения селян старшего возраста (1900-1917 г.р.) и сведения о существовании в довоенные годы в одном из сел поморской моленной. Представители указанной конфессионально-этнографической группы считают, что их отделяют от соседей особенности их «истиной христианской» веры и представление об общности происхождения. Первое позволяет называть себя «христианами», в противовес другим, «мирским», второе – отделиться от представителей соседних групп старожильческого населения. «Курганы», как и многие другие названия этнографических групп, несомненно, многозначно. Сейчас еще не совсем ясно, что стоит за ним, поскольку родители современных информаторов приехали в эти места в 1907-1908 гг. из Среднего Поволжья: Самарской (упоминается д. Шелимистр) и Пензенской (д. Озёрки и др.) губерний Европейской России. Можно привести тот примечательный факт, что, по данным Н.А. Ваганова, в Пензенской губернии  была «своя» д. Жолтоногино Краснослободской волости. Кроме того, в Списке населенных мест Пензенской губернии за 1864 г. значатся д. Абышево Наровчатского уезда, д. Озёрки Городищенского, Инсарского и ряда других уездов, что косвенно подтверждает правильность сообщений о местах выхода . Характерно, что на прежней родине курганов звали как и прочих старообрядцев в Поволжье (например, в Семеновском уезде Нижегородской губернии) «калагурами». Однако это название считается «внешним» и, в отличие от «курганов», не идентифицируется со «своим». Поскольку среди курганов могли быть люди мордовской национальности, то некоторые фамилии встречались и в русских, и в мордовских семьях, иные же – только у курганов-мордвы. 
Более 100 лет прошло с тех пор, когда компактная группа старообрядцев-«москалей»  подселилась или основала ряд сел вблизи болотистых дебрей Васюганской равнины и прилегающих районов Барабинской низменности. Их песенно-танцевальный фольклор был описан  этномузыковедами, фольклористами .  Не так давно эти старообрядцы, не обладавшие особым названием, были выявлены как конфессионально-этнографическая группа .
По рассказам стариков, хранителей устной истории,  группа мигрировала в Сибирь в 1903-1919 гг. с территорий Российской империи, административно относящихся ныне к Белоруссии,  Литве и Латвии, из-за  недостатка земель в поисках лучшей доли. Как вспоминали информаторы, переселения старообрядцев из западных губерний России осуществлялись также в последующие годы (1919-1929 гг.), что подтверждается архивными материалами .     
Поборники «истинной христианской веры», стремясь сохранить целостность культурных традиций, селились в отдаленных и труднодоступных местах - не случайно по р. Таре были избраны места  ближе к Васюганью. Основная масса  переселенцев и их потомков с верховьев р. Тары связывала свое происхождение с г. Глубоким и селами Глубоковского уезда, входившими на момент переселения в состав Виленской губернии (дд. Апидомы, Ластовичи). Часть пришельцев выехали из Дриссенского, Полоцкого уездов Витебской губернии. Эти сведения полностью подтверждаются современными полевыми материалами, собранными среди жителей покинутых некогда старообрядцами деревень Белоруссии (ПМФ, 2007-2009).
Нельзя также оставить без внимания сообщения информаторов, назвавших родиной дедов «Ригу», около которой, как известно, в окрестностях Режицкого, Динабургского  и других уездов проживал значительный массив староверов-федосеевцев . Хорошо проработанные и проверенные архивные данные позволяют видеть в качестве предков основных этнографических групп старообрядцев Витебской губернии – северных русских из Новгород-Псковского края, Москвы, мигрировавших сюда в начале второй половины XVIII в. . Возможно, часть их продвинулась западнее, на территорию бывшей Виленской губернии.
Потомки первопоселенцев обладают выраженным сознанием русской этнической принадлежности, подчеркивая, что на местах прежнего места жительства в Белоруссии их мужчин звали «москалями», а женщин «московками». Прибывшим, а затем и последующим поколениям старообрядцев пришлось смириться с полученным в Западной Сибири новым названием – «кержаки». В наиболее рано освоенном переселенцами пос. Бергуль до приезда русских старообрядцев проживали мордва (мокшане), как считается, приехавшие ранее. Из экспедиционных материалов следует тот факт, что часть западных старообрядцев проехали дальше в восточном направлении и, переправившись через р. Обь, остановились на р. Иксе, основав д. Козловку Гондатьевской волости Томского уезда. Жители д. Козловка рассказывали о переселении своих дедов и родителей из Минской, Ковенской губерний, Дисненского уезда Виленской губернии.   
Таким образом, для васюганских старообрядцев характерна не только общая самоидентификация, но также представление об общей прародине. Архивные материалы в списках переселенцев Томской казенной палаты подтверждают удивительную живучесть коллективной памяти старообрядческих общин: совпадают не только фамилии, но и имена первых насельников, получивших  ссуды . 
Выделяя себя из окружающего населения, в настоящее время васюганцы не в состоянии идентифицировать дедовскую, обозначаемую ими как «русская», веру с конкретным  согласием.Известно, что  они относились к «безбрачникам», строго придерживались учения о безбрачии. Поскольку в местах прежнего проживания западных старообрядцев были распространены не только федосеевское, но и филипповское согласия, можно предположить появление на землях Васюганья соответствующих приверженцев. Достаточно полновесным подтверждением принадлежности большинства членов данной группы именно к сторонникам федосеевского согласия говорят факты посещений их городскими родственниками соответствующей моленной г. Новосибирска. Однако, факт присутствия поморских моленных домов в селениях прежнего проживания васюганцев в Белоруссии говорит о том, что в их состав могли входить и поморцы.   
 Предки известных в Сибири старообрядческих групп под именами «поляки» и «семейские»  почти сто лет укрывались от религиозных преследований на территории Речи Посполитой в районах Стародубья, Гомеля, Ветки, Бердичева, Горохова и пр. . Контингент беглых в эти края крестьян, согласно архивным данным, складывался из выходцев конца XVII - начала XVIII вв. с северных, центральных и южных губерний Российской империи (Московская, Новгородская, Белгородская, Воронежская, Смоленская, Нижегородская и пр.) . В 60-е гг. XVIII в. беглецы были насильственно возвращены в указанные им районы Западной и Восточной Сибири – в Забайкалье и на Алтай (ведомство Усть-Каменогорской крепости, впоследствии Риддерская, Владимирская, Александровская, Бобровская волости Бийского уезда Алтайского горного округа Томской губернии).  Поляки образовывали новые поселки, либо подселялись к старым, где уже проживали сибиряки и старообрядцы-кержаки – выходцы из разных мест Северного Алтая (Белоярской слободы, Чаусского острога), а также других мест Сибири (Ишимского, Ялуторовского, Тарского, Омского ведомств), Европейской России (Московская, Калужская, Симбирская, Ярославская, Казанская, Тульская губернии) .
В ходе полевых экспедиционных исследований 1970-1980-х гг. немногие из потомков этой группы вспоминали, что прадеды пришли «из Польши», что свидетельствует о размытости сознания современных потомков. Среди респондентов даже встречались мнения, согласно которым поляками их прозвали из-за проживания у подножия гор – «в поле живем, вот и поляки».
В Восточной Сибири невольные переселенцы «семейские» обосновались компактной группой. Вновь прибывшие расселились в Тарбагатайском, Мухоршибирском, Урлуцком и других ведомствах, по притокам р. Селенги (рр. Хилок, Чикой, Сухара и др.) . К началу 1770-х гг. здесь уже начали складываться семейные гнезда, большинство из которых сохранилось до настоящего времени .
По одной из версий, группа получила название «семейских» по будто бы имевшему месту переселения и проживания большими семьями . Видимо, эти переселенческие семьи, действительно, производили впечатление многочисленных семейных общин, почему именно эту группу русских сибиряки назвали «семейскими», хотя миграции семьями не являлись редкостью. Однако в науке присутствует и другая версия, согласно которой так называли семейских по месту их прежнего проживания на р. Сейме . По архивным данным, спустя тридцать лет по прошествии «выгонки», еще живы были те, кто помнил этот страшный путь переселения «из поляков за Байкал-море» . Интересно, что в те годы забайкальских старообрядцев называли, как и их алтайских единоверцев «поляками», «польскими выселенцами». В настоящее время представители этой группы относятся к федосеевскому, поморскому, беглопоповскому и некоторым другим согласиям . Вековое проживание поляков и семейских по соседству с белорусским и украинским народами отразилось в усвоении ряда элементов культуры братских народов.
Среди прочих старообрядцев исследователями традиционно выделялись этнокультурные группы бухтарминских и аргутских (или по р. Уймон – «уймонских») каменщиков, как называли на Алтае конца XVIII – начала XIX в. жителей гор, или по-местному, «камня». Поскольку местами выхода бухтарминских каменщиков являлись Северный (Белоярская, Бердская, Бурлинская, Кулундинская слободы) и Южный (рр. Убы, Ульбы) Алтай, то можно предположить в их составе наличие тех этнокультурных групп населения, которые проживали в этих районах . По свидетельству С.И. Гуляева, среди бухтарминцев были выходцы непосредственно из районов Европейской России: Поморья (север Архангельской губернии), Олонецкой, Новгородской, Вологодской губерний и Соликамских лесов (Пермская губерния) .
Аргутские или уймонские каменщики, по мнению одних исследователей, сформировались из старожилов Алтайского горного округа , по мнению других представляли собой отделившуюся часть бухтарминцев . Происхождение уймонцев пытался выяснить еще Н.М. Ядринцев, который зафиксировал со слов информаторов, что на Тополевку (бывшую реку Аргут) «зашли старообрядцы с вершин Енисея» . Как видим, вопрос этот пока далек от окончательного решения. В последние годы высказан и другой взгляд на проблему происхождения уймонцев, который заключается в том, что первыми русскими жителями Уймонской долины могли быть выходцы из центральных районов Европейской России, которые пришли сюда через керженские поселения . В конце XIX – начале ХХ вв. старообрядцев Бухтарминской долины и Уймонской котловины, как и всех прочих сторонников благочестия в Сибири, именовали кержаками.

СОКРАЩЕНИЯ
АК – Алтайский край
АРГО – Архив Русского географического общества, г. Санкт-Петербург
ВСП - Всероссийская сельскохозяйственная перепись
ГАНО – Государственный архив Новосибирской области, г. Новосибирск
ГАОО – Государственный архив Омской области, г. Омск
ЖС – Живая старина, журнал, г. Москва
ЗСОИРГО – Западно-Сибирский отдел Императорского Русского географического общества, СПб.
ИО – Иркутская область
ИАЭ – Институт археологии и этнографии СОРАН, г. Новосибирск
ИИ СОРАН – Институт истории СОРАН, г. Новосибирск
ИЭА – Институт этнологии и антропологии РАН, г. Москва
НСО – Новосибирская область
ОАСТА– Отдел архивной службы территориальной администрации
ПМФХХХХ – Полевые материалы Фурсовой, ХХХХ – годы экспедиций
СЭ – Советская этнография, г. Москва
ТЕВ – Томские епархиальные ведомости, г. Томск
ЦХАФ АК -  Центр хранения архивного фонда Алтайского края, г. Барнаул
ЭО – Этнографическое обозрение, г. Москва